Дендрофобия - Страница 179

179

– Почему не запретят такую наглость? Я тоже заметила, что в медицине сейчас появились девицы, одетые как для панели.

– Ага, запретишь им, как же. Да они только ради такого вида в медицину и попёрлись. Как по телику увидели, так и сделали выбор профессии. Заведующий их гоняет, орёт, чтоб оделись нормально – в больнице же ещё и не топят иногда, холодно, а они ходят, как на пляже. Халат этот порнографический запретили одевать, сразу половина практиканток уволилась, разочаровались в медицине окончательно.

– А Ваша дочь что же? Не боитесь её к умирающим пускать?

– Сам не знаю. Жизнь – жестокая штука. И пугать ею детей не нужно, но и обманывать нельзя. Нет, я мог бы запретить, но возникнет ситуация «нашла коса на камень», чего уж я совсем не хочу. Поэтому не возражаю, хотя и контролирую сей процесс в разумных пределах. Пусть ребёнок увидит свою мечту в настоящей жизни. Авось, одумается. А не одумается, так станет врачом настоящим, что тоже неплохо. Но я думаю, что бросит она это дело.

– Почему?

– Ей людей очень жалко. В болезни люди страдают, и врач вынужден смотреть на это. И врачу надо чувствовать переживания больного, чтобы вовремя оказать помощь, но и свою нервную систему не перегрузить. Она пришла вечером в корпус, а там женщины лежат, уже не ходят. И кто-то с другой стороны коридора кричит, что у них из окон закат красивый виден. А этим умирающим бабам тоже хочется его увидеть, потому что до завтра кто-то уже не доживёт. Она их перекатывает в кроватях на колёсиках, кого-то в каталку сажает и везёт в те палаты, где виден этот закат, будь он не ладен. И они его смотрят молча, как фильм, и радуются, как дети. Если человеку осталось несколько дней жить, ему всё в радость. А в глазах отражается уходящее солнце… И потом она плачет мне в плечо, как ей горько и грустно от этого, а я говорю: бросай ты эту мелодраму. Но она головой мотает: «Как же они без меня? Там такие санитары, что пошлют куда подальше этих умирающих с «ихними капризами», а даже преступникам перед смертью положено последнее желание». Такова наша медицина в реальности – грубая, непрофессиональная, нищая. А в кино всё респектабельно и красиво.

– Что же, этот развал показывать?

– Надо показывать, как из него вылезти. Не приукрашивать и не запугивать, как всё плохо, не героизм разводить, как это здорово, когда всё так плохо, а искать способы улучшения. По телику полюбили показывать каких-то чудиков из глубинки, обворованных пенсионеров, но как шутов для знати, как диковинку, уродцев, которые сами виноваты, потому что «жить не умеют». Мол, открыли бы автосервис у себя в деревне, где из транспорта есть только мотоблок у деда Ерофея. Это выставлено на показ не для того, чтобы решить проблемы людей, а чтобы поржать, какие идиоты «в этой стране» живут, и порадоваться, что ты на их фоне ещё прилично выглядишь. Нужно не слащавое восхищение и не нытьё, а конкретная информация, как людям всё же удаётся выживать в этом говне. Не герои нужны, а люди, способные людьми оставаться. И из этой их способности ни в коем случае нельзя делать подвиг, потому что это должно быть нормой.

– Интересно Вы рассуждаете. Получается, что нет ни подвигов, ни преступлений, ни героев, ни слабаков. Нет ни рая, ни ада.

– И что, сразу скучно стало? Нет ни рая и ни ада. Всё людьми на ходу придумывается под их сиюминутные потребности, включая рай и ад… Знаете, я ещё в начале девяностых, когда из Хорватии ноги уносил, рванул безопасным северным путём через Венгрию и Чехословакию в Польшу – единственные из стран бывшего соцлагеря, которые не сошли с ума, как другие. Задержался в Кракове, документы ждал. Красивый город, древний. Весь его облазил от нечего делать и перешёл на окрестности. Не знаю как, но занесло меня в Освенцим. Оказалось, тоже очень красивый город с многовековой историей – наши города по сравнению с европейскими, как правнуки. Я думал, что знаменитый лагерь смерти располагался в самом городе, но на самом деле он в соседней деревне. Берёзовке, что ли. Поехал. Посетителей почти не было. В Европе неонацисты появились, в России тоже свастика в моду вошла – никому не интересно, к каким последствиям такие невинные увлечения могут привести. А я там бродил полдня.

– Там страшно, наверно?

– Очень страшно! И уехать хочется, и что-то держит. Ходишь и понимаешь, что находишься на крупнейшем кладбище Земли, на самой большой братской могиле в мире, что миллионы убитых у тебя прямо под ногами, их пепел смешался с почвой. Людей сжигали штабелями, как сейчас деревья у нас сжигают. До сих пор не могут сосчитать, сколько человек там лежит. Ведь многие попадали туда добровольно, потому что им обещали на Востоке работу и даже землю. Ехали целыми семьями со всей Европы и даже не догадывались, что их ждёт. И семьи уничтожались целиком, так что не оставалось родных, близких, друзей, которые могли бы сообщить имена погибших. Люди просто не верили, что с ними может произойти такое в культурном двадцатом веке. Тогда информацию невозможно было передать, как сейчас в виде репортажа по телевизору. Никто не знал о планах нацистов по тотальному уничтожению населения захваченных стран – это держалось в строжайшем секрете. Поэтому люди пытались выполнять требования оккупантов, надеясь выжить. Просто уезжали и пропадали – война идёт, поди-пойми, что там с ними случилось. Приезжает огромная семья с пожилыми родителями и маленькими детьми, их сразу сортируют. Мужчин на работы, пожилых и слабых сразу сжигали, как отработанный материал. И вот люди видят, как их старых больных родителей сбивают с костылей, тащат в крематорий, как мешок с картошкой, туда же – всех женщин, отнимают у них детей. У детей там просто выкачивали кровь для раненных солдат Вермахта. Сразу всю, сколько там есть в ребёнке. И бросали тут же умирать. Удивительное дело, но некоторые выживали, и их повторно использовали в качестве доноров. Представляете, какой ужас испытывали матери и отцы, дети и внуки, братья и сёстры, наблюдая мучения своих близких и понимая, что они ничем не могут друг другу помочь?

179